Вчера растаял снег

Размер шрифта:   13
Вчера растаял снег

День первый. Катя

В глазах Кати прыгали солнечные зайчики, она зажмуривалась, отмахивалась, а они прыгали и прыгали. Прыгали по её лицу, по шинели, по стволам деревьев. Володя смеялся и вертел зеркальцем. Катя тоже смеялась, она только делала вид, что боролась с этими зайчиками. На самом деле, эта забавная суета жутко веселила её. Зайчики веселили, они прыгали быстро, а Володя целовал, целовал долго, казалось все её веснушки исцеловал, уже не хватало дыхания, а он всё целовал. И вокруг не существовало ничего больше, только она и Володя, его смеющиеся глаза, его горячие губы и эти зайчики, которые он пускал, да ещё небо, с дивными, совершенно сказочной формы, облаками, солнце, что пыталось пробиться сквозь их бегущую низкую пелену. Казалось, какой-то неведомой человеку силой оно останавливало их быстрый бег, раздвигая своими лучами промежутки между серыми горками непролившегося дождя. И щемящая сердце тишина. Только шуршали на ветру ветви деревьев и где-то очень далеко, как будто не на этом свете совершенно, что-то погромыхивало, рокотало, раскатисто побахивало. Но это было далеко, не здесь и почти не слышно. Здесь, вокруг – только тишина, которую хотелось обнять, ухватить кусочек, оторвать ещё один. Её ведь так не доставало всегда. Зато сегодня можно было насытиться ей сполна. Сегодня ведь всё было по-другому. Сегодня Катя поцеловалась в первый раз. Ничего подобного в её восемнадцатилетней жизни ещё не было. Даже провести пальцами по щеке Славки, который из школы её провожал, даже это боялась сделать, а как хотелось! И вот, случилось! И это оказалось так здорово, так непередаваемо прекрасно, так удивительно сказочно! И сладко! Губы Володи будто источали сахар, нет, не сахар, нежный тягучий мёд и не было сил оторваться от них, никаких сил не было!

– Уф, – Катя перевела дух, снова прильнула к тёплым володиным губам, и поцелуй опять тянулся долго, почти бесконечно, ведь он не должен был закончиться! Никогда! Ни вечером, ни завтра, когда они снова смогут уединиться на маленькой полянке, затерянной в глубине тисовой рощи, завтра поцелуй опять будет тянуться бесконечно. Он и будет таким, бесконечным, потому что они всегда будут целоваться.

– Мне пора, прости, командир роты вызывает к двум, – Володя бережно отстранился от Кати, она потеряла его губы и, не открывая глаза, как рыба ловила воздух, пытаясь достать утраченное, выскользнувшее, наслаждение.

– Не уходи, побудь со мной.

– Не могу, прости, служба, вечером, обязательно, а сейчас пора, – Володя взглянул на доставшиеся от отца часы, – всё, – он притянул к себе Катю и ещё раз быстро прильнул к ней губами, – всё, убегаю, прости, до вечера!

– До вечера, – повторила Катя, – до после дежурства, до вечера, – промямлила она уже самой себе, глядя на удаляющуюся фигуру Володи.

Катя лишь два месяца всего служила в роте связи, где одним из взводов командовал младшей лейтенант Суровцев, Владимир Суровцев, а теперь просто Володя. Она сразу влюбилась в него, в высокого, стройного черноглазого красавца с угольно-чёрной кудрявой шевелюрой. Даже короткая армейская стрижка не смогла полностью сгладить его кудряшки, упорно пробивавшиеся из-под краёв фуражки. Катя замирала при виде рослого брюнета с лейтенантскими погонами, млела от восторга, когда он обращался к ней. Чувства её просто выпирали наружу. Сослуживицы, телефонистки и радистки по военным профессиям, но по жизни прежде всего обычные девчонки, посмеивались над новенькой, подтрунивали, а Суровцев, вроде бы ничего не замечал. Он очень строгим казался внешне. Ещё бы, как иначе? Трудно молодому девятнадцатилетнему парню, свежеиспечённому лейтенанту, быть командиром взвода в полковой роте связи, где, кроме офицеров и старшины только пятеро связных, один начальник телефонной станции, ездовые да ещё пара бойцов, не принадлежали к легкомысленному и смешливому женскому полу, самим своим существованием вечно напоминавшему Суровцеву о его собственной жизненной неопытности. Но Катя не подозревала насколько предмет её влечения сам был робок и неловок по женской части. Для неё он парил где-то высоко в небесах, лишь изредка спускаясь оттуда, чтобы отдать очередные приказания. Девчонки подзуживали её: «Кать, глянь-ка, твой лейтенант опять один сидит, с котелка хлебает, составь компанию, да котелок помой, а то ему ординарца не дали». Но по неслужебному делу Катя не решалась даже подойти к Суровцеву, а тот явно стеснялся и тоже делал вид, что кроме исполнения непосредственных обязанностей его ничего не интересует. Однако девчонки не отставали, самые явные то ли в шутку, то ли всерьёз предупреждали: «Кать, смотри, упустишь лейтенанта, мы его себе заберём, в общее пользование!» Тут обычно раздавался дружный хохот да кто-нибудь добавлял: «А чё, девки, проверим взводного на мужские способности?»

Катя ничего не говорила в ответ, да и что она могла сказать им, заматеревшим на фронте девицам, почти у всех в штабе полка имелись ухажёры, а наиболее продвинутые наряду с основными обязанностями по совместительству исполняли должность «ППЖ» – походно-полевой жены. И внебрачные супруги их, не чета Суровцеву, звёзд на погонах носили побольше количеством и качеством. Да ещё орденами сверкали на широких грудях, перекрещенных ремнями. В общем, девицы-связницы, как их называли в полку, не стеснялись особо. Некоторые вовсе прямо говорили: «А где я после войны жениха найду? Так хоть ребёночка заделаю, а может и на основную жену потяну». Катю подобные варианты не устраивали, она искала своего, единственного, суженого, хотелось сильного, настоящего чувства, душа и тело жаждали любви и взаимности. И вот всё пришло, и настоящее чувство, и взаимность. А всего-то – случайная встреча в этой роще, каждый вроде шёл по своей надобности, у каждого свои докуки. И вдруг после уставного приветствия и пары расхожих фраз:

– Катя, а вы заметили, как почки набухли на деревьях? Смотрите, какие они толстые! И солнце вот выглянуло, весна, возрождение природы, сила жизни, которая каждый год побеждает смерть!

– Да, товарищ лейтенант, точно, а я не обращала внимания, точно, весна!

– Мы не в строю, меня вообще-то Володей зовут.

– Воло-одя, – протянула она.

И всё, и Катя забыла про портянки, за которыми её послали на вещевой склад, забыла про девчонок, про войну. Остались лишь набухшие почки, весна и он, такой красивый, высокий Володя. Она взглянула ему в глаза и прочитала в них то, что чувствовала сама. Слегка запрокинула голову назад, чтобы губы стали ближе. Остальное сделал он. И поцелуй был бесконечен. Он продолжался всё время, пока они были вместе, играли в солнечные зайчики, просто говорили. Даже когда она осталась одна, ей чудилось, что он снова целовал её губы. Сладко. Безотрывно. Бесконечно.

Семёныч

Робкий мартовский снег растаял накануне, теперь где-то там наверху вовсю разбушевался ветер, он гонял по небу низкие облака, сквозь которые изредка стали пробиваться солнечные лучи. Ветрище, вообще-то на него не обращали внимание, а тут эта такая необычная тишина на позициях. Слишком подозрительная, только редкое пулемётное «тра-та-та» раздавалось впереди да регулярные погромыхивания где-то справа. И всё, тишь. Даже в землянке было слышно, как разгулявшаяся стихия ломала ветки деревьев, швыряла их на землю и гоняла по весенней, мокрой земле. Вот одну веточку занесло внутрь через всколыхнутую ветром плащ-палатку, повешенную вместо двери, одновременно с ней, словно он того и ждал всё время, пробился рваный луч солнца, залил светом, как зажёг, край соломы, раскиданной по земляному полу. Луч, рваный словно шрам на бедре от осколка. Стоило вспомнить о нём, и сразу заныла нога. Противно так, сверляще, как будто в неё аккуратно вкручивали буравчик. И ранение было не тяжёлое, в санбате отлежался, а ноет до сих пор. Плащ-палатка продолжала трепыхаться. Казалось, что в такт сердцу. Но это только казалось. Сердце стучало учащённо. Нервишки, нервишки. Вот и рука стала мелко подрагивать – перо уже второй раз подряд не попадало в чернильницу, в старинную толстую венгерскую чернильницу с двумя медными книжицами по бокам. Такое случалось после прошлогодней контузии, стоит полезть в голову всяким мыслишкам, как начинается. Стариков напрягся и постарался овладеть собой, левая рука так и тянулась придержать правую кисть, подправить. Но очень не хотелось обращать на себя внимание комбата и нового, недавно присланного взамен убитого Андрона, командира взвода из третьей роты. Скажут: «Сдрейфил ветеран Империалистической, наделал в штаны раньше времени герой былых сражений». А чего раньше времени? Он слишком хорошо знал, что означают эти лаконичные фразы боевого донесения.

– Пиши дальше, Семёныч: «… в результате связь в течение ночи восстановить не удалось. Но с раннего утра, предположительно со второй позиции соседнего, 256-го полка, опять были слышны разрывы снарядов и мин. Наша артиллерия тоже вела огонь. Ситуация становилась неясной. Связные, посланные в расположение соседей, опять не вернулись». Семёныч, ты чего там копошишься с чернильницей? – ввиду почтенного для фронта возраста даже комбат, здоровый, краснолицый детина, тридцати четырёх годов, уважительно звал Старикова по отчеству. Но спуску не давал, напротив, любил подтрунить над ним лишний раз. – Пиши, Семёныч, Стариков-Старичок, пиши давай! Ты же писарь! Время сейчас не деньги даже, а… хм, да ладно. Пиши! А ты, Перовский, свободен уже, дуй в расположение взвода!

– Виноват, товарищ капитан, готов. – провожая взглядом уходящего взводного, извинился батальонный писарь.

– Значит, дальше. На чём остановились? На связных?

– Так точно, товарищ капитан: «.. не вернулись». – Семёныч глубоко вздохнул.

– Да, продолжай: «В промежутках между разрывами доносился гул моторов, предположительно танков. Примерно с девяти часов шум боя стал переноситься дальше в тыл соседей, а затем ещё глубже, километра на три-четыре. С двенадцати часов стали слышны только редкие выстрелы крупнокалиберных орудий. Судя по всему, противнику удалось прорвать оборону 256-го полка и его левого соседа, и в настоящее время он, вероятно, продвигается вдоль канала Шарвиз, имея вероятной целью наши дунайские переправы в Дунафельдваре. В результате левый фланг обороны батальона, – комбат остановился на несколько мгновений, потёр средним пальцем переносицу, потом почесал раннюю проплешь на затылке и добавил, – а также всего полка, оказался оголённым. В связи с чем прошу разрешения отойти на вторую линию обороны. Командир третьего стрелкового батальона, майор Кононенко. Седьмое марта тысяча девятьсот сорок пятого года». Всё. Нет, погоди, время бы лучше указать. Пиши, – комбат глянул на трофейные, с позолотой, часы, – «Тринадцать часов тридцать пять минут». Вот, всё, можешь быть свободен.

Майор перечитал донесение, удовлетворённо хмыкнул:

– И где ты так научился красиво все закорючки выводить, Семёныч?

– Я ж говорил уже, товарищ майор, при царском режиме, в четырёхклассном городском училище.

– А-а, ну да, здорово, знать, вас там дрючили эксплуататоры. Но красиво! – не удержался ещё раз от похвалы майор.

Семёныч молчал, он знал, что комбат разговаривает сам с собой, а писарь сейчас для него просто мебель, вешалка в погонах.

Кононенко подписал, звучно шлёпнул батальонной печатью о лист серенькой бумаги и продолжил обращённые к себе самому рассуждения.

– Вот вам теперь официальная бумага, а то заладили: «противник не особо тревожит, не тревожит. Вчерашние атаки отбили и сидите, ждите. Хм, чего ждать. Елисеев, – вдруг рявкнул майор сержанту из комендантского взвода, курившему у входа, – бери бойца и быстро в полк.

Комбат, как будто избавившись от тяжкой ноши, выдохнул, вытер пот со лба и доверительно, как старому другу, сообщил замешкавшемуся слегка Семёнычу, а, скорее, самому себе в порядке личного успокоения:

– Ну теперь там должны не только репу себе чесать, а действовать наконец, документ – это вам не звонок по телефону. Документ – это, – комбат ткнул растопыренными пальцами в потолок землянки, – это… О!

– Разрешите идти, товарищ майор? – посмел встрять в рассуждения командира Семёныч и добавил, – в животе пусто, подхарчиться бы.

– Да разрешил уж, иди, – раздражённо пробурчал комбат.

Семёныч молча вышел. При звуке его шагов караульный торопливо спрятал цигарку в рукав шинели. «Зелёный, из свежего пополнения, – отметил Семёныч, – ещё всех боится, а тут надо не нас боятся, тут фронт, а не запасной полк! Тут так скоро долбанёт, что забудешь, сынок, кто майор, кто генерал!»

Терентий Семёнович Стариков на этой войне воевал давно, с сорок первого. Ему не понаслышке было известно, что может значить эта предательская тишина и удаляющийся шум боя на оголённом фланге. Окружение? В него Семёныч попадал аж два раза, поэтому и задрожала рука, когда майор надиктовывал боевое донесение. Ведь уже было – в январе 1942-го после тяжёлого ранения под Малой Вишерой его определили, как «старичка» в дивизионные писари, подумал тогда, что повезло. Всё ж подальше от пуль. Сначала так и оказалось. Ползимы, всю весну и начало лета сидел себе на спрятавшейся в перелесках окраине тихого посёлка Холм-Жирковский, исписывал пачки бумаг, наворачивал кашу да прятался по щелям от редких немецких налётов, даже вшей не нужно было вытряхивать из нательного белья. По сравнению с окопной грязью и двумя кровавыми атаками под Малой Вишерой это был почти рай. Почти курорт, даже свист пуль там только снился. Так можно было хоть до конца войны воевать, правда, смущало понимание того, что там, в Холме-Жирковском она никак закончится не могла. Ну не такое это место, не Берлин, не Москва и даже не Варшава. И рай действительно оказался слишком коротким. Их тридцать девятая армия глубоко вклинилась в оборону немцев и дамокловым мечом висела над ними, засевшими в Вязьме и Ржеве. Те терпеть такое долго не стали, не в их духе терпеть такое. В июле в Холме-Жирковском услышали далёкую артиллерийскую канонаду в тылу, сначала тихую, затем всё громче, всё ближе, то есть там, где вообще-то ничего не должно было происходить. Но произошло. Это немцы отрезали их тридцать девятую армию.

И тут началось: их утюжило с воздуха «Люфтваффе», с закрытых позиций била артиллерия, автоматчики со своими «Шмайсерами» шли на них, попрятавшихся в зарослях, выкашивая даже ветки с елей. Обезумевших от ужаса и обессиливших от голода красноармейцев как зайцев гоняли по лесам, потом собирали на полянах и вели под конвоем в плен. Старикову вместе с приятелем – сапожником из хозроты удалось пересидеть облаву под вывороченном из земли корнем заваленной сосны. Потом они почти две недели добирались до своих, питались корой и ягодами. А когда вышли, ещё неделю, пока выясняли их личности, гнили в подвале у особистов. Тогда обошлось, но из дивизионного штаба писаря Старикова определили в батальонного – совсем рядом с передовой. Тут уж не пошикуешь как при штабе дивизии, тут почти как на переднем крае – и пуля шальная пролетает, и мина миномётная или снаряд землю на дыбы ставят. Знай успевай с сырой землицей обниматься.

Там, вместе со штабом батальона он и попал в окружение второй раз. Дело было следующей зимой. Больше недели мела метель. Она их и спасла, сделала невидимыми. И они вышли почти организованно, то есть со штабом, но без батальона. Притёрлись к колонне мехкорпуса, с генералом во главе и с единственном, последним танком, в который танкисты слили всё оставшееся горючее.

Вот и сейчас Семёныч уже почти не сомневался, что дело –дрянь. Лишь размышлял на предмет того, как получится в этот раз – в одиночку или хотя бы с начальством? Навернув у спрятанной за каменным сараем полевой кухни котелок каши с тушёнкой, он побрёл к подвалу сгоревшего хутора, где ютился ещё с десятком, таких же как он, штабных, как говорили окопники, прихлебал. Сегодня немец почти не беспокоил, кланяться нужно было не пулям, а ветру, но это такое редкое для передовой спокойствие и настораживало больше всего. Если рядом наших попёрли, а здесь тихо, значит фрицы ждут, что они сами им в ручки упадут, как ньютоновы яблочки. «Хотелось бы также знать, а что там справа? И интересно, а комбат задаётся этим вопросом? – спросил себя Семёныч. – Наверняка, задаётся, потому так и дёргает без конца штаб полка. А справа ведь тоже не очень, там тоже здорово гремит, только совсем далеко, не понять, как гремит – на месте топчется или тоже в сторону нашего тыла ползёт?»

В подвале Семёныч притулил у входа новенький карабин с откидным штыком, погрел с минуту пальцы у самодельной печурки с выведенной наружу трубой и добрался до своей кучи соломы, расстеленной на бетонном полу. Кряхтя и держась за вечно ноющую поясницу, устроился в отведённом ему углу. Майор отпустил, а начштаба пропадал где-то, можно было покемарить часок-другой. Утром-то разбудили ни свет-ни заря. Он скинул сапоги, потёр колени, поправил съехавший тёплый трофейный носок, повернулся к стене, смежил веки и попробовал отключиться. Но сон не шёл, вместо него в голову лезли всякие тревожные мысли. На войне Стариков привык не особо задумываться о завтрашнем дне – всё жил сегодняшним, пуля не достала, кашей с тушёнкой живот набил – уже хорошо. Но нынче не давали ему покоя раздумья об этих проклятых, душу их мать, флангах. Что там творится, что немчура затеяла? Не сидится им спокойно! Наши уже почти в Берлине, союзники Рейн перешли, подбрасывали бы сами лапки к верху, конченое ведь дело! Но нет, неймётся им, собакам поганым.

Володя

– Младший лейтенант Суровцев по вашему приказанию явился! – отрапортовал по-уставному Володя командиру полка, едва тот оторвал глаза от карты при звуке открывавшейся двери.

К подполковнику его отправил ротный, когда Володя пришёл ровно в четырнадцать ноль-ноль. Капитан только махнул рукой на соседнюю дверь и коротко бросил: «У нас отменяется, а ты давай к комполка, вызывает». Володе было не привыкать к внезапным переменам, всё же война, а не танцы в клубе, и он отправился к командиру.

– Явился, хорошо! Садись!

Подполковник Разуванов подвинул стул. Лейтенант, удивлённый таким вниманием, сел, а Разуванов остался стоять, только руки, которыми он, изучая карту, опирался на стол, засунул за спину и испытывающим взглядом смотрел на юного комвзвода связи, как будто пытался понять: потянет ли он, сможет ли справится с поставленной задачей? Или, может, послать другого, поопытней? «Нет, – решил про себя подполковник, – пусть этот пойдёт, он как раз радист, а опытные ещё пригодятся, разведчиков мало осталось, дам ему парочку для сопровождения, и хорош».

– Может, я постою, товарищ подполковник?

– Сиди-сиди. Вот какое дело, Володя, – неожиданно по-свойски, совсем не как подчинённому, тихо сказал Разуванов, – потеряна связь с соседом слева, ты знаешь это. И шум боя удаляется. А это нехорошо. Нам надо знать точно, что там произошло. В дивизии тоже нет сведений, точнее какие-то есть, но они, похоже, темнят чего-то. То ли убедиться хотят в их верности, то ли ещё что. Знаешь, иногда на войне неверные данные о ситуации приводят к катастрофе, к панике, например. Вот, – подполковник многозначительно посмотрел на Володю.

Тот согласно кивнул. Что ему ещё оставалось, не спорить же?

– Авиаразведка, говорят, прикована к аэродрому, нелётная погода, сплошная низкая облачность, – Разуванов потёр красные от недосыпания глаза и глянул в окошко, откуда вдруг вырвался солнечный луч, и комполка протянул, – м-да, у нас тоже вообще-то, хм, была нелётная. В общем, не знаем мы, что там, у соседей происходит. И не только у них, а до самого озера Балатон. А знать надо, – повторил Разуванов, помолчал и добавил, – обязательно, просто жизненно необходимо. Вот и в наших батальонах нервничают люди. Понимаешь, к чему я?

– Так точно, понимаю, товарищ подполковник. Связь – наше дело.

– Хорошо, что понимаешь, дадим в помощь двух бойцов из разведки, там ребята бывалые, они тебе будут очень кстати, возьмёшь рацию, и двигайте в сторону канала. Вот тут, – Разуванов ткнул карандашом в разложенную на столе карту, – мостик имеется. У тебя он отмечен?

Володя взглянул на пожелтевший лист пятисотметровки и кивнул:

– Отмечен, товарищ подполковник.

– Хорошо, там определитесь на местности, что и как, да попробуйте разобраться, где идёт бой. Если поймёте, что немцы прорвались, докладывайте и продолжайте движение, пока не заметите противника. Определите его примерные силы и докладывайте. Дальше тоже будет мост, он пригоден для тяжёлой техники, ему – особое внимание. Понятно?

– Так точно!

– Ну вот и прекрасно, давай собирайся и в путь. Обо всём, о каждой существенной детали немедленно сообщать по рации! Любая информация может стать жизненно важной! Любой ценой надо получить её! Даже ценой собственной жизни! Ясно?

– Так точно! Есть, сообщать о каждой существенной детали, товарищ подполковник!

– Да, вот тут, – комполка опять ткнул в карту, – тут минное поле, проход сделан вдоль ручья, там и идите. Всё ясно?

– Так точно!

– Ну вот и хорошо. Вперёд, жду от тебя новостей. Иди.

Володя встал и повернувшись на каблуках, быстро покинул комнатку. В коридоре наткнулся на штабную телефонистку. Разбитная девица, фронтовая любовь чуть ли не половины взвода разведки, только ухмыльнулась при виде Суровцева; «Наш паренёк (так его звали между собой «опытные» связистки) озабоченный какой-то. И когда Катька его окучит наконец, аж жалко смотреть на бедняжку!» Но Суровцев словно не заметил деваху, едва выйдя из кабинета комполка, он снова погрузился в мысли о Кате. Увидь он сейчас саму Людмилу Целиковскую, например, своего любимого кинокумира, чью фотографию, вырезанную из клубной афишки «Воздушного извозчика», почти всё училище Володя хранил в нагрудном кармане гимнастёрки, увидь он даже её в этот момент, прошёл бы мимо и не узнал. Милое Катино лицо, её карие, почти шоколадного цвета, цыганские глаза, очаровательный, чуть вздёрнутый носик, губы, источающие жар, и тихо произнесённое «не уходи!» занимали все его сознание. Даже важность задания, а он ей полностью проникся, отступала на второй план. Стоило закрыть на мгновение глаза, как тут же выступал образ Кати, обрамлённый толстой шапкой стриженных на армейский манер русых волос. Постриженных так, чтобы не мешались лишние косички, но от того казавшихся ещё более густыми и тёплыми, как Катины губы. Нет, естественно, ответственность возложенной на него задачи, льстила самолюбию молодого, не очень опытного взводного, только три месяца назад прибывшего из училища. Это на передовой за пару недель необстрелянный комвзвода становился «зубром», прошедшим сквозь огонь и воду, а здесь, при штабе полка, он мог просидеть до самой победы, налаживая связь с батальонами и дивизиями или, хуже того, погибнуть ни за грош при артобстреле. Бывали ситуации, он знал, когда из взводов связи выскребали на передовую всех, кого могли, и взводных в первую очередь, считалось, что без них тут и так справятся. Так погиб на дунайской переправе его предшественник. Но Суровцеву пока доставалась лишь обычная рутина – наладить связь, устранить повреждения на линии, следить за сохранностью техники. И вот наконец, настоящее, серьёзное поручение, от которого зависит, может быть, судьба всего полка. Он представлял себе, как после долгих и опасных поисков найдёт соседей и радирует комполка их местонахождение, а потом вернётся в своё расположение, гордый собой и успешно выполненным заданием. И, наверное, его должны будут представить к награде, и тогда уже будет бегать на свидания с Катей не зелёным летёхой, а боевым офицером, орденоносцем.

Но он не смог попрощаться с Катей. Она ещё не вернулась со склада. Только представил себе, как подходит и скромно сообщает, что получил задание от самого Разуванова! А она кивает, незаметно для других улыбается и прикрывает ладонью глаза. Так, наверное, остальные не разглядят, как они сияют. «Ведь они должны сиять? Да, сиять от счастья! – решил Володя. – Обязательно, а как же иначе?» Но ничего этого не было, только объявил всем громко: «Ухожу налаживать связь, со мной идут два бойца, они уже получают боекомплекты». Ему пожелали удачи. А что бы сказала Катя? Наверное, негромко, чтоб никто больше не слышал, произнесла бы: «Возвращайтесь, товарищ младший лейтенант, мы будем вас ждать!» Володя бы отшутился, мол, что со мной будет, не в атаку же посылают. Но ничего этого тоже не было.

И они ушли, Суровцев и двое мрачных, обвешанных запасными дисками и ручными гранатами, бойцов из разведвзвода. Мрачных, потому что недовольных заданием. Людей из разведки ценили на вес золота, использовали не по прямому назначению обычно только в самом крайнем случае, когда надо было заткнуть дыру в обороне. А их, дыр этих, уж последние месяцы не было, драпали – да, случилось в январе, но вот дыр нет, не было. И тут – на тебе, куда-то срываться, искать что-то в тылу, месить грязь с молодым, зелёным лейтенантиком-связистом да ещё его радиобарахло тащить. Молоко на губах не обсохло, а туда же, в командиры. И ещё ими командовать, а они не окопники какие, не простая пехтура, а взвод разведки, бывалые солдаты, у каждого не одна медаль на груди, гвардия командира полка, его последний резерв. Таким дорожат всегда, не держат на побегушках у необстрелянных связистов. Они даже фамилии свои пробурчали так невнятно, что Володя не разобрал, один смуглый такой с орлиным кавказским носом представился то ли Андрющенко, то ли Антощенко, а второй, блондинистый, вообще непонятно кто. Шли молча, явно без настроения.

– Лейтенант, – совсем не по уставу обратился к Суровцеву разведчик кавказского вида. Он тащил коробку питания за спиной, – передохнуть бы. Тяжела бандура-то, на все двадцать килограмм потянет.

– Пятнадцать, – поправил Володя, – некогда отдыхать, передайте её товарищу, задание у нас срочное, безотлагательное. – Володя вытащил карту из планшета и сверился с местностью, шли правильно, с правой стороны остался брошенный хутор, ещё километр и будет мостик. Сам он нёс рацию, побоялся доверять её чужим, вдруг ещё стукнет ненароком. Тяжеловат груз, но пришлось взять «РБ-Мку», лёгкий «Север» решил оставить, он мог подвести в самый нужный момент.

– Эх, на войне всё срочное, только смерть может подождать. Бери, Васюта, аккордеон с гирями, – твоя очередь, вишь, лейтенант спешит.

Володя недовольно глянул на развязного бойца, но промолчал, не до того было. Ещё раз прислушался, пытаясь поймать звуки боя. Но впереди по-прежнему царила тишина, такая желанная порой и такая зловещая сейчас. Её нарушало лишь обычное на фронте нечастое ухание пушек. «У-ух!» – раздавалось где-то, потом долгие минуты шума ветра и снова: «У-ух!»

Семёныч пишет письмо

Только-только Семёныч задремал, как у лаза в подвал раздался зычный голос полкового почтальона, такого же, как и он, старичка по местным понятиям: «Почта, ребятки, почта, налетай, хватай, жонке письма посылай! – и после небольшой паузы. – Терентий, где ты там? Тебе!»

Семёныч развернул листок, вырванный с последней страницы какого-то реестра, пристроился спиной к стене, читал всегда сидя. Жена сообщала, что хворает ногами, на работу в потребсоюз ходит с трудом, к врачу не попасть, один на всю поликлинику остался. И в остальном тоже хорошего было мало: дочка младшая мается: всех парней в армию забрали; умер старый приятель Терентия; от сына Семёна по-прежнему никаких вестей, уже почти полтора года, последнее письмо аж позапрошлой осенью пришло. Давал понять, что где-то под Киевом воюет. «Совсем рядом были, наверное, – опять отметил для себя Семёныч, – а сейчас?» На старшего зятя ещё в сорок втором получили похоронку, только младший служил себе спокойно где-то под Читой, Надька туда уже перебирается. «Ну хоть его война не тронет, хоть Надюхе повезёт, не успела пока, так нарожает ещё с ним детишек, будут радовать нас, стариков, как Сёмин Петька и Веркин Андрюшка». Внуки, кстати, что от сына, что от старшей дочки, росли, тьфу-тьфу, почти не болели, старшего в следующем году уже в школу отправят. Вот с ними всё нормально было.

Семёныч достал припасённый в штабе лист бумаги, вытащил из нагрудного кармана химический карандаш, послюнявил его и принялся за ответное письмо.

«Дорогая моя, родная Пелагея! Получил твоё письмо от 22 февраля с.г. и спешу сообщить, что со мной всё в порядке: жив-здоров и нахожусь на прежней должности делопроизводителя. Тут почти неопасно, ты знаешь. Сижу в штабе, бумаги мараю, потом на койку. Ждём конца войны, а он, как говорится, уже не за горами. Демобилизуют меня по возрасту в первых рядах, так что ждать осталось недолго. В общем, у меня всё нормально. Бьём фашистов!» Тут Семёныч остановился и добавил про себя: «Мы их бьём, а они нас». Но такие вещи писать нельзя, цензура прочитает, да доложит куда следует. Продолжил письмо.

«Полюшка, моя родная, береги себя. Ноги запускать нельзя. Так и без них остаться можно. Сходи к бабке, к Макаровне, например, она травами хорошо лечит. Обязательно сходи! А то, сама знаешь. Вон Никодим. Очень жалко было читать о его смерти. Мы ведь с ним целый год рука об руку на Империалистической с германцем воевали, в одной пулемётной команде, пока меня не ранило. Ему всегда везло, и вот на эту войну его не взяли как ответработника, да со зрением не лады были, а помер от сердца, надо ж, смерть не разбирает, и в тылу жалит. Помню, когда меня в конце восемнадцатого в Красную армию забрали, его при военкомате оставили, как грамотного, а меня, с тем же образованием – в пехоту. Обидно ведь было! И после Гражданской, когда в уездном нарпросвете работать стал помощником завсектора. Я за заведующего писульки сочинял, а Никодим быстро в начальники Заготскота выдвинулся, и дальше бы пошёл, кабы в тридцать первом из партии не вычистили. Но он, видишь, и беспартийным умел хорошо устраиваться, а тут на тебе».

Семёныч задумался: «Эх, Никодим, Никодим! Сердце не выдержало, вот когда его в тридцать восьмом на допросы ночные таскали, выдержало, а сейчас – на тебе. Да, везенье рано или поздно кончается, а я, коли бы в те годы из райотдела наробраза не выперли за происхождение, то и на фронт бы не попал. Одно дело в кабинеты высокие быть вхожим, другое – в конторе хлебозавода небо коптить. Тоже нашли купеческого сынка, у отца бакалейная лавчонка была всего-то, да и та ещё до революции закрылась».

Мысли Семёныча прыгали, перескакивали с одного на другое. Он положил карандаш на пол, вздохнул, потёр ладонью не успевшие отдохнуть глаза, продолжил.

«Да, сказать хочу: ты, Пелагея, эти мысли про Анюту оставь и ей скажи. Не дело девке на фронт проситься. Во-первых, поздновато уже, не успеет, а во-вторых, не женское это дело, тут мужикам тяжело, а бабам да девкам – тем более, хоть и при штабе устроятся, так ведь заранее не знаешь, где ты, к примеру, ручку телефона крутить будешь – в траншее или в штабе каком в двадцати километрах от передовой. Да и там убить могут. И жениха не факт, что найдёт, а вот забеременеть от «святого духа» может легко, принесёт тебе в подоле, то бишь под ремнём. Пусть лучше в институт поступает. Образованная будет, как говорится, так, может, на неё хоть шофёр какой-нибудь клюнет. Всё ж таки и после войны мужики останутся. И не причитай сильно, не сей панику раньше времени. Всё обпазуется, вот, Бог даст, и я вернусь живой-здоровый, всё вам полегче будет Петьку с Андрюшкой на ноги ставить».

Опять прервался, опять мысли разные. «Тяжело женщинам сейчас, без мужей, без женихов, всё самим, то ли ещё будет, полстраны в руинах лежит, а мужиков много ведь не вернётся, на всех не хватит. Вот так и уезжают некоторые с фронта с лялькой, да и не с лялькой ещё, а в брюхе, и от кого без разницы, всё без мужа растить». Посидел, покрутил карандаш в руке и снова приступил к письму.

«Ты, главное, Полюшка, своё здоровьечко не запускай, на тебе ведь вся семья держится сейчас, на зятя под Читой надежды нет. Сейчас держится и дальше тебе всех тащить, если не, дай Бог, со мной что случится. На Верку тоже надежды мало, слабохарактерная она, хоть мать своему ребёнку хорошая и то уже дело, невестка, сама знаешь, себе на уме. Ты пока за всех в ответе, так что не падай духом, да ноги лечи».

Семёныч поставил точку и стал перечитывать письмо. Привычка такая выработалась от работы с документами. Всё следует перечитать, прежде чем отправлять по инстанции или в чужие руки отдавать. Перечитал, нахмурился. Начал за здравие, мол, всё хорошо, и опасности никакой – про то уже сто раз писал, а вот в конце не выдержал, дал волю чувствам, и они попёрли через край – и себя почти похоронил, и про своих всё в чёрном свете расписал. Надо бы переделать. Конец должен быть жизнерадостней, как в кино. Жить и так нелегко, тяжело Пелагее, а тут ещё грустных мыслей ей добавляешь. Не дело. «Ладно, – заключил Семёныч, – погожу отправлять, утро вечера мудренее, завтра допишу что-нибудь повеселее, что-нибудь жизнеутверждающее, а то и вовсе перепишу. Сейчас как-то не получается».

Семёныч аккуратно сложил листок и положил в левый нагрудный карман, так всегда делал – фотографию жены вместе с их младшенькой, любимицей его, Анютой да карандаш и бумагу для письма в левом хранил, ближе к сердцу, красноармейскую книжку – в правом. Поднялся, вылез из подвала подышать воздухом да покурить. Снаружи споткнулся о выпиравший из земли корень дерева, выругался сквозь зубы и стал вслушиваться в эту поганую, тревожную тишину. Чего она готовит? Дрянь какую-нибудь, ну как пить дать!

Катя на дежурстве

Катя долго проторчала на складе. Кладовщик был занят, не до пигалицы какой-то. Он мужчина серьёзный и дотошный, всё делает в свой срок. Мало ли что ей надо, у него, понимаешь, приёмка имущества. Тут порядок нужен, внимание и аккуратность, а эти ходоки всё время отвлекают, им постоянно что-то нужно, суют бумажки, думают, важнее дел не бывает. На склады недаром ставят ответственных и внимательных, желательно, постарше. А эта ещё сопли не утёрла, бумажкой своей размахивает: «Мне срочно, на смену бежать надо!» Ну беги, коли надо, что без портянок до утра не проживёте? Да ещё учить меня будет, как считать, тоже мне начальник нашёлся! И вообще, почему тебя прислали, почему не старшина пришёл, ну каптёр, на худой конец? Бардак там в вашем женском батальоне, то бишь роте. Подумаешь, связисты, пуп земли! А что вы без нас, кладовщиков, сделаете, кто вам ваши рации и трусы выдавать будет? Вот без нас точно войско с места не двинется, вот на ком всё держится!

В другой день Катя бы разозлилась на старого ворчуна. Но сегодня она была готова расцеловать первого встречного, а уж этого, утонувшего в тюках с одеждой лысоватого бедолагу в треснутых очках, тем более. Это у него служба такая, надо поворчать, так хоть с людьми поговорит, а то тут со всеми этими сапогами и гимнастёрками с ума сойти можно. Конечно, ему со старшиной интересней потрепаться было бы, старшина все сплетни знает и баек разных неимоверное количество, но занят он, не может. «Дяденька, мне бы поскорее, а? А то на дежурство опоздаю. Вы уж оторвитесь на минуту, что там тридцать пар портянок отсчитать? А, минут десять подождать? Ну подожду, подожду, бегом успею к трём часам, вы только не нервничайте, а то со счёту собьётесь!»

Наконец Катя получила злосчастные портянки и помчалась в роту. Неслась как угорелая, лишь коротко остановилась на той полянке, где с Володей вот только что, нет, не только что, целую вечность назад целовалась! И сколько ещё ждать следующей встречи? Хочется прямо сейчас, сию минуту увидеть его лицо, провести ладонью по щеке с выбритыми островками юношеской нежной поросли, ощутить сладость его губ. Хочется, но… не сейчас. Сейчас надо бежать, вдохнула глубоко того воздуха, того, которым вместе дышали, и снова полетела. Всего на минутку на смену опоздала, никто даже не заметил.

Глаша передала пост у рации, на телефон села совсем новенькая девчонка с мальчишеской стрижкой, три дня как поступила в часть. Приходилось ей помогать порой, но рация молчала, на передовой затишье, поэтому разрываться на два фронта не пришлось. Только помощник начштаба принёс срочную радиограмму. Зашифровала, передала, приём подтвердили – рутина. Где там Володя? Закончил, наверное, уже давно все дела с ротным. Да, точно, ротного она встретила, когда бежала на узел связи. Значит, уже свободен. Чего же не зайдёт? Знает ведь, что она на дежурстве. Хоть бы заглянул просто, хоть краешком глаза его увидеть, улыбнуться ему, увидеть, как он в ответ улыбнётся! Прошептать одними губами, чтоб никто не услышал. Что прошептать? Да какая разница! Что-нибудь.

– Чайкина! – голос вошедшего ротного прервал сладостные мысли.

– Я, товарищ капитан!

– Внимательнее на посту, а то ты там где-то в облаках витаешь.

– Я не витаю, я эфир слушаю, все диапазоны, молчание, тишина повсюду, как вообще всюду сегодня.

– Витаешь, витаешь, на лице написано. Давай, всё внимание, особое – на резервную частоту, ждём важные сообщения, – голос командира звучал серьёзнее обычного, в нём пробивались какие-то напряжённые нотки.

– Есть внимание, товарищ капитан!

– Уж не войне ли конец? – встряла новенькая. – Так тихо сегодня, может всё? Вчера вон целый день покоя не было, и наши, и немцы молотили – головы не поднять, а нынче почти как в театре. Неужто фрицы к своим гретхен надумали рвануть?

– Да где там, у нас тихо, а вообще обстановка напряжённая. Поэтому внимание должно быть удвоено, на рации особенно! Работайте, работайте, товарищи связистки, до конца войны ещё подождать придётся.

«Да, было бы здорово, если б действительно войне конец, – подумала Катя, крутя настройку частот, – вот прямо сегодня. Именно в этот день. В день, когда её целовал Володя, в первый раз в жизни её целовали, и это был Володя! Он ведь мне сделает предложение, свадьбу сыграем! Эх, всех девчонок позову! Скорей бы уж!» Из коридора, куда вышел ротный, послышались голоса. Комполка распекал кого-то, кажется, их командира. Тот в ответ только мямлил непонятно что. Так тихо, так робко, как провинившийся школьник перед директором. Слова долетали неясным шипением. «И чего им неймётся, то тому, то этому. Сегодня такой день, не стреляют почти, значит никто не погибает, люди живут, жизнь продолжается». Вновь появился ротный, красный как рак, да, хорошую получил взбучку.

– Чайкина!

– Я, товарищ капитан!

– Слушать только резервную! И вызывать!

– Есть, слушать только резервную и вызывать! – Какое-то мгновение Катя осмысливала приказ, и, осознав его последствия, спросила: – А как же связь?

– Ничего, разберёмся. За «Север» кого-нибудь посажу. Давай, действуй!

Ответа не требовалось, ротный уже выскочил из комнатушки. Катя переключила на второй диапазон и медленно покрутила шкалу, прислушалась, подождала, резервная частота молчала. «Вызывать так вызывать, – бубнила самой себе под нос Катя, – буду вызывать, пожалуйста». Она глянула на лист с сегодняшними кодовыми словами и, щёлкнув для проверки по мембране трубки, громко произнесла: «Река, Река, я Гора, я Гора, Река, Река, я Гора». Тишина, такая привычная в тот день, но почему-то уже такая пугающая, тишина широкой, полноводной рекой невидимыми волнами текла из аппарата. Резервная частота молчала.

Младший лейтенант Суровцев В.А.

Они приближались к мостику через канал. Узенькая дорожка с тележной колеёй, с двух сторон – поля, где чёрные, распаханные венграми ещё с осени, а где зеленеющие молодой порослью. После того, как миновали позицию гаубичной батареи за крошечным озерком – никого. Только стая ворон кружилась где-то впереди. Володя шёл вместе с разведчиком, гружёным коробкой с питанием. Второй оторвался метров на пятьдесят вперёд, это был их авангард. Если что – подаст знак. Но пока ничто не предвещало беды. Беды для их маленького отряда из трёх человек. А вот главная беда, скорее всего, уже случилась. Стал отчётливо слышен приглушенный расстоянием шум боя. Только не там, где он должен был быть: гремело в глубине обороны соседей, на юго-востоке, и с каждой минутой гремело всё чаще и сильнее. Немцы прорвали фронт, и фланг полка был, по всей видимости, оголён. Теперь Суровцев в полной мере осознавал серьёзность сложившегося положения. Надо было любой ценой разобраться в ситуации и предупредить штаб полка.

Передний боец поднялся на пригорок и вдруг быстро, почти мгновенно, пригнулся и залёг. Обернулся, Володя махнул ему, вижу. Спустя минуту он уже рассматривал в бинокль немецкий пост на мосту. Даже не пост, это была настоящая оборонительная позиция – две замаскированных на скорую руку лёгких пушки и до роты солдат. Понятно без слов, здесь за деревянным мостиком, способном выдержать лишь гужевые повозки, немцы выставили заслон, а сами двинулись дальше. Куда? Володя задумался на мгновение. «Прямо или до следующего моста? Там и техника пройти сможет. Пройдёт и ударит по нам, – понял он, – ударит по тылам дивизии и по штабам, по нашему штабу, ударит оттуда, откуда не ждут, и… что будет? А там Катя! И что с ней будет?»

Времени рассуждать не было. Прикрываясь пригорком, прошли вдоль канала метров двести. Суровцев развернул радиостанцию, быстро настроился на частоту:

– Гора, Гора, я Река. Как слышите меня? Гора! Гора! Как слышите меня, приём?

Ответ не заставил себя ждать.

– Река, Река, я Гора. Слышу вас хорошо, приём!

Володя аж вздрогнул, это был голос Кати. «Точно, она же как раз сейчас дежурит на рации. Молодец! Сразу откликнулась! Катя моя!»

– Гора, Гора. В квадрате 36 за мостом до роты немцев с двумя орудиями, приём.

Как хотелось сказать ей совсем другие слова, они сами лились из сердца, они заливали всё вокруг, но как? Рядом чужие люди, а слова только для Кати! И нельзя, нельзя рассусоливать, надо спешить, противник ждать не будет!

– Река, Река! Сообщение приняла. «В квадрате 36 за мостом до роты немцев с двумя орудиями». Приём.

– Гора, приём. Продолжаю выполнять задание. Конец связи.

Суровцев и двое разом посерьёзневших бойцов двинулись по тропинке в сотне метров от канала. С левой стороны ветер раскачивал крайние деревья тисовой рощи. С правой перед каналом раскинулся низкорослый кустарник. И там, и там они могли найти укрытие в случае чего. Как, впрочем, и враги. Каждую минуту их могли встретить огнём. Все напряжённо всматривались в окружающую их местность. Разведчики забыли свои обиды на командира полка, на этого юного лейтенанта, теперь уже никто не жаловался на тяжесть ноши, тащили её попеременно, никто не ворчал себе под нос, они просто выполняли задание, такое понятное и привычное для них. Бойцы разведвзвода были в разведке, только не со своим командиром, да фронт повернулся задом наперёд. Такие вот дела.

Когда они приблизились ко второму мосту, бой по-прежнему шёл где-то в стороне, на приличном расстоянии от них. Только сквозь грохот орудий стал слышен какой-то металлический звук. «Лязг гусениц? Танки? Наши? Или…?» – Суровцев переглянулся с напарником, шедшим рядом. Тот тоже что-то услышал. Следовало ещё раз свериться с картой. «Всё правильно, – пробормотал Суровцев, – всё правильно, ещё метров пятьсот, и с бугорка мы должны увидеть мост, он будет примерно в километре».

Блондинистый Васюта, шедший первым, на горке опять пригнулся и позвал к себе остальных. Когда Суровцев подошёл, рука его потянулась к биноклю, но он даже не понадобился. Невооружённым глазом было видно, как по недавно восстановленному после январских боёв мосту осторожно, боясь расшатать временные опоры, по одному ползли танки. Суровцев всё же поднёс бинокль к глазам и отчётливо разглядел на броне чёрные кресты в белом обрамлении. Вдоль них цепочкой шла пехота, сзади ждали своей очереди приземистые самоходки. А танки съезжали с моста и продолжали движение прямо, там, в трёх километрах, была дорога, по которой шло снабжение полка.

– Да-а, протянул смуглолицый «Андрющенко», – вот оно что!

Суровцев огляделся и в паре десятков метров позади присмотрел место для передачи.

– Один на месте ведёт наблюдение и считает танки, а вы, – обратился он к тому, который был то ли Андрющенко, то ли Антощенко, – за мной, будем разворачивать рацию.

Они устроились в маленькой ложбинке, так, чтобы немцы не могли их увидеть с моста. Володя соединил кабелем рацию с питанием, вытащил антенну и начал передачу.

– Гора, Гора, я Река. Гора! Гора! Как слышите меня, Гора! Гора!

Гора не отвечала. Володя стукнул кулаком по земле. «Молчат. Далековато, значит. Надо переходить в телеграфный режим, все эти точки и тире. Чёрт, долго, долго, и не факт, что сработает. Но надо. Значит, придётся выгребаться из ложбинки».

Володя потащил на взгорок весь тяжеленный комплект радиопередатчика. Не обращая внимания на отчаянно махавшего ему разведчика: «Назад! Назад!», установил своё хозяйство и привёл его в рабочее положение. «Так, ещё раз».

– Гора, Гора! Я Река. Гора!

Вместо ответа с другого берега застрочил пулемёт. Тот, что назвался вроде как Андрющенко, перекатился к Володе:

– Засекли, лейтенант. Тикать надо!

– Отставить. А если в рацию попадут? Сначала передать в штаб.

Володя не договорил и пригнулся: новая очередь рассекла воздух совсем рядом. С пригорка, согнувшись в три погибели бежал оставленный наблюдать.

– Занять оборону! Отстреливаться! – Володя снова начал передачу. – Гора, Гора, я Река. Приём.

Ещё длинная очередь, «Андрющенко» ответил и выругался:

– Едрёна, корень, далеко, метров триста, я их из ППШ только пугать могу!

– Значит, пугай! – Володя продолжал вызывать штаб, в голове как молотком стучали слова комполка: «Любой ценой! Даже ценой собственной жизни!» – Гора, Гора, я Река.

– Река, Река! Я Гора, слышу тебя! Приём! – голос Кати прозвучал как избавление.

Но Володе помешали ответить.

– Двадцать два насчитал, лейтенант, – сообщил запыхавшийся наблюдатель.

– Гора, я Река, – Володя не успел договорить, рядом жахнула одна, за ней вторая миномётная мина и закричал смуглолицый красавец «Андрющенко». Не закричал, заорал смертным воем.

– К раненому! – приказал Володя, не отрываясь от трубки. – Гора, Гора, в квадрате 42 в районе моста…

Бух, бух – долбанули ещё две мины, Володю тряхануло и засыпало землёй.

Он поднял голову, потряс ей, огляделся. Раненый больше не орал, его белобрысый товарищ отстреливался, он потерял каску и ветер мотал во все стороны его длинный манерный чуб. С того берега по ним бил пулемёт. «Рация, – мелькнуло, – рация цела?» Взял трубку и заорал в неё, пытаясь перекричать шум боя:

– Гора! Я Река! – голос был какой-то не свой, чужой, в голове шумело.

– Река! Слышу тебя!

«Цела! Работает!» – ещё два разрыва. Второй разведчик замолчал.

– Гора, видим двадцать два танка, но это не все, – Володя перевёл дыхание, – часть уже впереди, за мостом, движется в направлении на северо-восток… – мина разорвалась совсем рядом, Володя почувствовал острую боль в руке и в плече. – «Рация, рация», – стучало в ускользающем сознании.

Рация работала. Она кричала голосом Кати, голосом любимой Кати. Его Кати, которую он сегодня поцеловал, в первый раз и сразу на всю жизнь.

– Река! Река! Я Гора. Приём!

– Гора, – прошептал Володя, он не знал, слышит ли его Катя, – Гора, я тебя люблю!

Длинная пулемётная очередь насквозь прошила его тело в двух местах. Володя силился что-то сказать в трубку, но получался только нечленораздельный хрип и вместо слов брызгала тёмная, густая кровь. «Неужели это всё, неужели я умираю?» – стучало в голове Володи, младшего лейтенанта Суровцева В. А.

«Пустячок»

Не довелось Семёнычу отдохнуть как следует. Видать, день такой неудачный, и время поспать было, и солома в тепле постелена, да не уснуть. То громко галдят у печурки два связиста, венгерских девок обсуждают, мол, неприступные какие, не то что румынские бабы, то ординарец начштаба бренчит под ухом на трофейной гитаре. Хоть бы играть научился как следует, а то тренькает бестолково и думает, что играет. Да ещё голосишком сиплым подвывает: «В углу заплачет мать-старушка, слезу смахнёт старик-отец, и дорогая не узнает какой танкиста был конец». Хоть бы песню целиком выучил, а то только два куплета всё затягивает, у него по полю «танкисты шли в последний бой» сразу на мать-старушку перескакивают, будто на неё они в последний бой идут. Да, выбрал весёлую песенку. Нашёл какую! На душе и так тоскливо, мысли нерадостные набежали, налетели как мухи на варенье. Кружат, ползают, никакого душевного спокойствия.

– Петруха, смени пластинку, без тебя тошно! Заладил одно и то же.

– Эх, не тонкой ты натуры человек, Семёныч, не любишь ты музыку. А её ведь душа просит. Душа – это же такая нежная организация. Ей и поплакать хочется, и посмеяться. А тебе тошно вот. Сухарь ты старый! Ну, Бог с тобой, давай повеселее. Всё ж войне конец скоро. Радоваться надо! Пожалуйста! – и Петька затянул под Утёсова, страшно фальшивя:

«Всё хорошо, прекрасная маркиза,

Дела идут, и жизнь легка.

Ни одного печального сюрприза

За исключеньем пустяка!»

«Нашёл весёлую тему, – вздохнул Семёныч и повернулся на другой бок, лицом к кирпичной стенке, – совсем про нас, как бы не случилось, что с той маркизой: «сгорел ваш дом», а так всё хорошо за исключеньем пустяка! Ох, не было у тебя головы, Петька, никогда и не будет. Что ж тебе скажешь? Всё без толку!»

Наконец Петька допел свои «рулады», вышел до ветра да так и не вернулся. Семёныч остался один, но задремать всё равно не удавалось. Ну не спалось, ну никак. Рой мыслей в голове. Семёныча не оставляло тревожное ощущение чего-то непоправимого, что должно произойти или уже произошло. А всё эта непривычная тишина на позициях, прерываемая дежурными очередями из наших и немецких пулемётов. Та-та-та-та. Та-та-та-та-та. И донесение, которое ему надиктовал комбат, да сосед слева словно растворился, да не растворился, а сгинул, полегли в землю сырую солдатики, и что там теперь – лучше не думать. Тут скоро о себе думать придётся. Как свою шкуру спасать. Ох, проходили уже!

Семёныч приподнялся, упёрся спиной в стену подвала. Выщербленная временем острая кирпичинка больно вонзилась в тело. Он подвинулся, устроился поудобней, поправил шинель, которой укрывался, достал из кармана недописанное письмо, положил рядом помятую от длительного ношения, слегка пожелтевшую фотографию жены с младшей дочкой и принялся дописывать. Надо всё ж таки придать посланию домой более оптимистическое окончание. А то негоже так. Ещё раз перечитал написанное. «Да, не дело, – решил, – сейчас заверну что-нибудь про победу, про то как после войны заживём, дружно и радостно, как внуков растить будем. Ведь дом цел, город не в развалинах лежит, не чета другим. Жизнь после войны лучше будет. Да, вот так и надо, оно хорошо выйдет».

– Ефрейтор Стариков, на выход! – вдруг раздался чей-то голос со двора. Молодой такой, совсем юный, цыплячий голосок.

«Нагнали пацанов чуть ли не двадцать восьмого года рожденья! Им ещё за мамкины юбки прятаться, а туда же! Разрабатывают командные интонации, едрёна кочерыжка!» – выругался про себя Семёныч, а вслух на всякий случай поинтересовался:

– Чего там? Кто вызывает?

– Начальник штаба вызывает, товарищ ефрейтор.

В лазе показалось тонкое мальчишеское лицо того самого солдатика, что недавно стоял на карауле у штабной землянки и прятал в рукав самокрутку, увидев Семёныча.

– А чего надо, не знаешь? – спросил Семёныч и тут же понял, что сморозил глупость. Кто этому пацану докладывать будет?

– Не знаю, товарищ ефрейтор, только там суматоха какая-то пошла, – солдатик совсем по-детски поковырялся пальцем в носу и продолжил, – комбат без конца по телефону надрывается, начштаба с помощником носятся как угорелые.

– Ясно, иду, скажи, щас буду, уже бегу, – пробормотал Семёныч и стал натягивать сапоги. «Никак началось, что ж, того и следовало ожидать, недолго музыка играла! Вот так вот, Петруха, и радоваться! Чему? Войне конец вот-вот, а мы… Тьфу ты» – зло сплюнул батальонный писарь Стариков и поспешил в штаб.

А там действительно царила редкая кутерьма. Комбат громко, не стесняясь панических интонаций, отчаянно ругался с кем-то по телефону, помначштаба при помощи ординарца командира спешно паковал в большой холщовый мешок документы, а сам начальник штаба что-то торопливо вычислял, сверяясь с картой. По всему было понятно – готовился очередной, уже второй в этом году, «драп». Семёныча сразу поставили перебирать бумаги, что в печку, что с собой забрать. А он только про себя отметил: «Да уж действительно, «за исключеньем пустяка», вот тебе и пустячок! Наступил!»

Бегство

Катя прижимала трубку, до боли сдавливая ухо. Крутила влево-вправо шкалу. Возвращала её в прежнее положение. Слушала. Вслушивалась. Вызывала его: «Река! Река! Я Гора! Река! Приём!» Ничего. Только обычное потрескивание эфира. «Гора, Гора, я тебя люблю!» – стучало в висках. «Я тебя тоже!» – шептала она в ответ.

– Нет, он жив, жив! – уже почти во весь голос проговорила она. – Жив!

– Чайкина! Отставить бормотание! Говори по делу! – прогремел рядом голос ротного, он, наверное, каждые пять минут забегал узнать, нет ли известий. – Докладывай! Что сообщила «Река»?

– В квадрате сорок два не меньше двадцати двух танков противника с пехотой переходят через мост и двигаются на северо-восток, – выдавила из себя Катя, – Суровцев радирует под огнём противника, товарищ капитан! Надо им помочь!

Продолжить чтение